Неточные совпадения
Анна Андреевна. Но
только какое тонкое обращение! сейчас
можно увидеть столичную штучку. Приемы и все это такое… Ах,
как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила — все на меня поглядывал.
Из всех этих слов народ понимал
только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не
только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, —
какого еще идеала
можно требовать!
Но,
как кажется, это был
только благовидный предлог, ибо едва ли даже
можно предположить, чтоб Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство настоятельно того потребовало.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось
как можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему
только хотелось еще и еще поскорее и
как можно больше сработать.
— Да,
как нести fardeau [груз] и делать что-нибудь руками
можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба.
Вронский
только подумал о том, что
можно обойти и извне,
как Фру-Фру переменила ногу и стала обходить именно таким образом.
Что клевер сеяли
только на шесть, а не на двадцать десятин, это было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал
только тогда хорош, когда сделан
как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.
— Да так же и вести,
как Михаил Петрович: или отдать исполу, или внаймы мужикам; это
можно, но
только этим самым уничтожается общее богатство государства. Где земля у меня при крепостном труде и хорошем хозяйстве приносила сам-девять, она исполу принесет сам-третей. Погубила Россию эмансипация!
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с
только что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему мужиком слова: «Ты своей
как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил...
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от мужиков и
как можно лучше сработать. Он слышал
только лязг кос и видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился
как можно скорее забыть это. И, теперь
только вспомнив, покраснел.
Когда он узнал всё, даже до той подробности, что она
только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко,
как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо,
как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть
как можно дружелюбнее.
— Но если женщины,
как редкое исключение, и могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее бы было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И
можно только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не
только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся,
как обещал,
только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей
можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а,
как женщина, старалась
только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы
можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Все одного
только желали, чтоб он
как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга.
―
Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве
можно, чувствуя что-нибудь, жить,
как он живет со мной? Он ничего не понимает, не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве
можно говорить с ней? Говорить ей ты?
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть,
можно было устроиться так, чтобы сделать,
как я хотела». — Нет,
как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду,
только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
Как только будет
можно, отправлюсь —
только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет
как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо!
Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
«Все устроено
как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай;
только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете… Прощайте…»
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва
можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить,
только как вы думаете, о чем?..
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из
каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если
только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его
можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
И уж
как ни старались потом мужья и родственники примирить их, но нет, оказалось, что все
можно сделать на свете, одного
только нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за манкировку визита.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка!
можно сказать: чудо коленкор!
Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов,
можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем не думал,
как только о постели.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не
только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот
как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие,
можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
К нему спокойно
можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он
только топырится или корячится,
как говорит народ.
— Нет, Павел Иванович,
только на том условии, чтобы деньги
как можно скорее. Теперь вы мне дайте пятнадцать тысяч, по крайней мере, а остальные никак не дальше,
как через две недели.
— Все это хорошо,
только, уж
как хотите, мы вас не выпустим так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все-таки с нами поживите. Вот я сейчас отдам приказ, — сказал он и отворил дверь в канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились трудолюбивым пчелам, рассыпавшимся по сотам, если
только соты
можно уподобить канцелярским делам: — Иван Антонович здесь?
Как только Карл Иваныч вошел в комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее приняло выражение, которое
можно передать так: я вас не замечаю, Карл Иваныч.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что
только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Прежде будет кричать и двигаться, но
как только отрубят голову, тогда ему не
можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы».
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир,
какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то
только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не
можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Ясновельможные паны! — кричал один, высокий и длинный,
как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные паны! Слово
только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не
можно сказать,
какое важное!
Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он,
как только ему будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что
можно сделать и предпринять в дальнейшем, и проч. и проч.
— Славная она, — говорил он, — у ней всегда
можно денег достать. Богата,
как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает. Наших много у ней перебывало.
Только стерва ужасная…
Приговор, однако ж, оказался милостивее, чем
можно было ожидать, судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что преступник не
только не хотел оправдываться, но даже
как бы изъявлял желание сам еще более обвинить себя.
— Вот вы, наверно, думаете,
как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется»,
только строгостию сколько-нибудь и удержать
можно было.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть
можно. По одним психологическим
только данным
можно показать,
как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том,
как с фактами обращаться умеешь!
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову
как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово,
как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот
только спустить его, вот-вот
только выговорить!
Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, было темно,
как в погребе, так что едва-едва
можно было различить
только какие-то темные пятна, обозначавшие предметы.
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, —
как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь
только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда
только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и
как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Во всяком случае, Свидригайлова надо увидать
как можно скорее, решил он про себя окончательно. Слава богу, тут не так нужны подробности, сколько сущность дела; но если, если
только способен он, если Свидригайлов что-нибудь интригует против Дуни, — то…
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так
как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если
только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал,
как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы
только две ноги
можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Борис. Сохрани Господи! Сохрани меня Господи! Нет, Кудряш,
как можно! Захочу ли я ее погубить! Мне
только бы видеть ее где-нибудь, мне больше ничего не надо.
Робинзон.
Какой народ! Удивляюсь. Везде поспеют; где
только можно взять, все уж взято, непочатых мест нет. Ну, не надо, не нуждаюсь я в нем. Ты ему не говори ничего, а то он подумает, что и я хочу обмануть; а я горд.
Робинзон. Очень семейный… Для меня тихая семейная жизнь выше всего; а неудовольствие
какое или ссора — это Боже сохрани; я люблю и побеседовать,
только чтоб разговор умный, учтивый, об искусстве, например… Ну, с благородным человеком, вот
как вы,
можно и выпить немножко. Не прикажете ли?